Обитель милосердия [сборник] - Семён Данилюк

— Потолок! Пытался, — хмыкнул начальник кадров и сам себя оборвал — он, как и все, любил покойного: — Ты сколько монографий проштудировал, пока докторскую свою кропал? Штук пятьдесят, сто?

— Может быть, — я недоуменно повел плечом.

— И все, поди, страниц за триста. А вот эту тонюсенькую брошюрку читал? — Он вытянул из стола и потряс «Положением о докторантуре».

— Заглядывал, — неопределённо буркнул я.

— Заглядывал он! — восхитился начальник кадров. — И что вы за мутация такая — учёные? На всякую хрень время находите, а в собственные регламентирующие приказы заглянуть не удосужитесь. Ведь черным по белому: «Докторанту по ходатайству непосредственного начальника может быть присвоено звание на одну ступень выше». И дел-то было — один раз отправить бумагу в министерство. Ах, Колька, Колька! — Он с внезапной нежностью покачал головой.

Что ж! Не суждено оказалось мне уйти в отставку полковником. Но какой же суетной мелочью видится это теперь!

Но вот что не забывается и мучает — это брошенное в сердцах «трепло». Последнее, что осталось меж мною и Заворуевым. Потому что кем-кем, но треплом Николай Николаевич не был точно. А был просто добрейшим человеком, беззаветно и безответно любившим и топившим тоску в пьяном ухарстве.

Сначала было слово

Из цикла «Академия МВД»

Одним из любимых поводов для зубоскальства среди ученых-юристов был Законодатель. Таинственным термином этим именовался Верховный Совет — единственный орган, принимавший новые законы и вносивший изменения в старые.

Но кто из чиновников в каком именно кабинете прописывал то, что после подмахивалось председателем Верховного Совета, оставалось тайной за семью печатями. Зато тайной не было другое — правовой культурой люди эти не отличались.

К тысяча девятьсот восемьдесят второму году Уголовный кодекс превратился в трухлявое лоскутное одеяло, в котором очередная обнаруженная прореха наспех заделывалась первым же подвернувшимся куском материи — число бесконечных дополнений, изъятий и исключений, кажется, превысило количество статей, первоначально в кодексе содержавшихся.

Большей частью такие нововведения диктовались не объективной потребностью общества, а единственно — святой верой государства, что любую социальную язву можно ликвидировать, пригрозив уголовной карой.

Через два года после принятия кодекса вдруг обнаружили, что в деревнях домашнюю скотину кормят хлебом. На безобразие отреагировали оперативно — ввели уголовную ответственность за скармливание хлебопродуктов скоту. Вот только лишнее зерно от этого не появилось, и кормить домашнюю скотину — последний оплот крестьянина — все равно больше было нечем. И по-прежнему у автолавок хлеб сметали десятками буханок. А значит, в одночасье всё колхозное крестьянство превратилось в преступников. Пересажать всех — значит, лишиться сельского хозяйства. О «мертворожденной» норме предпочли забыть.

Но наука впрок не пошла. Законодатель продолжал измышлять всё новые составы преступления, а в восьмидесятые годы и вовсе поставил их на поток, будто кто-то приоткрыл краник. «Незаконный отпуск бензина или других горюче-смазочных материалов», «Незаконное использование электроэнергии» — эти и подобные хиты умирали в момент своего опубликования.

Впрочем, пока замусоривалась Особенная часть уголовного кодекса, правовое сообщество, свыкшееся с малограмотностью властей, относилось к происходящему с бессильной насмешкой.

Но в конце 1982 года совершилось покушение на Общую, теоретическую часть, то есть на фундамент, на котором держится вся правоприменительная практика. Уголовное законодательство украсили перлом, неуклюжим по форме и безграмотным по содержанию — «Деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности».

Логика людей, додумавшихся до подобного новшества, виделась простой, как обух топора. В соответствии с Конституцией 1977 года признать виновным в преступлении может только суд. Но многие «незначительные» дела прекращаются на стадии следствия на поруки. То есть с признанием вины, что конституции противоречит (следователь — не суд). Если запретить следствию это делать, поток «мелочевки» захлестнет и утопит суды. Увеличить число судей — дорогое удовольствие. Куда дешевле объявить, что всё, что не дошло до суда, — это не преступления, а лишь деяния, содержащие его признаки. То есть вроде и виновен, но и Конституцию соблюли. В результате родили диковинную помесь уголовного права и процесса. Как если в водку подбавить простокваши.

В общем, для нормального человека подобная казуистика малоинтересна. А вот для прокуроров, судей, следователей — беда. Ведь с этим надо что-то делать! Сажать или не сажать людей, наконец! В уголовно-правовом мире воцарилось легкое обалдение. Ждали официальных и научных разъяснений.

С кулуарным комментарием не задержались. «На сей раз Законодатель превзошел сам себя», — озадаченно иронизировала профессура.

А вот от публичных разъяснений, которых начали требовать от ученых, все, как один, уклонялись. Хвалить новый закон мешало чувство брезгливости, ругать — инстинкт самосохранения. Все-таки пусть и дурость, но освященная авторитетом государства. Потому старались стыдливо отмолчаться, как если бы кто-то сановный публично, во всеуслышание испортил воздух.

Может, так на тихой волне и замолчали бы очередной властный ляп, вроде как ничего и не было, если б не Иосиф Соломонович Ной.

В шестидесятые годы саратовский профессор взорвал отечественную криминологию своей авангардистской биотеорией. До него единственной причиной преступности в СССР из десятилетия в десятилетие объявлялись пережитки капитализма. Авангардное часто становится магистральным. За двадцать лет на монографиях и учебниках Ноя выросло не одно поколение юристов.

Но к восьмидесятым имя Ноя оказалось не то чтоб забыто, но не на слуху. А жить не на слуху неугомонному Иосифу Соломоновичу было неуютно.

В крупнейшем теоретическом журнале страны «Государство и право» появилась статья Ноя, в которой он на десяти страницах доказывал, что пресловутая дефиниция «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности» — это никакой не ляп, не недосмотр малограмотных юристов, а судьбоносный, на грани гениальности ход Законодателя.

И сейчас, спустя двадцать пять лет, не берусь судить, был ли Иосиф Соломонович искренен в своем публичном восхищении новым законом или использовал его как удачный повод вновь привлечь к себе внимание. А скорее, жажда возрождения покрыла пеленой глаза его.

Статью, само собой, заметили — Ной все-таки, — но не отреагировали. Может, из уважения к прежним заслугам автора. А скорее — всё из той же опасливости — публично разносить принятый государством закон себе дороже.

В результате увесистый булыжник с грохотом бухнулся в озерцо. Всплеск, брызги и — тишина. Ряска затянула след падения.

Но не деликатного замалчивания добивался Иосиф Соломонович. Ной жаждал успеха, который вернул бы интерес к его имени. И, ощущая за собой незримую государственную поддержку, он полез на скандал, как Александр Матросов на амбразуру. Ситуация сложилась парадоксальная. Ной вновь оказался в роли диссидента, но диссидента удивительного — навыворот.

Опять, как когда-то, он стоял один против всех. Но только теперь он один против всех защищает государство. Мир перевернулся. Иосиф Соломонович потребовал предоставить ему трибуну для публичной защиты своих взглядов. В конце концов неистовый напор его продавил «ватное» противодействие правового сообщества. В Академии МВД была назначена конференция с докладом профессора Ноя и выступлениями оппонентов.

В Москву Иосиф Соломонович приехал за несколько дней до ее начала и, не теряя времени, принялся наносить визиты в крупнейшие учебные и научные учреждения, завязывая дискуссии и вербуя сторонников.

Так он появился на кафедре уголовного права МФЮЗО, адъюнктом которой я состоял. Маленький, полненький, с глубокими залысинами, не по росту шумный, он заполнил собой небольшое кафедральное пространство.

Наспех покончив с традиционными поцелуями, Ной тут же попытался затеять диспут вокруг своей статьи.

Увы! Он имел дело с такими же ушлыми, как и сам, людьми. Я даже поразился, как быстро опустела кафедра. Под разными предлогами разбежались почти все. Ной сокрушенно поскреб крутую лысину и посмотрел на единственного оставшегося, то есть на меня.

— А вы, простите?..

— Адъюнкт кафедры.

— Ага! — Во взгляде Ноя появилась плотоядность — если медведю не удалось задрать бычка, сгодится и барашек. — Что ж, юный коллега, давайте подискутируем. Высказывайтесь напрямик, как вы восприняли законодательную новацию.